Всю ночь проворочался. Не спалось. Вспоминал детство. Вспоминал родителей. Просил прощения у них. За все. Но что им мои запоздалые раскаяния? Нащупав нитроглицерин, я отправлял таблетку под язык, чтобы хоть на время растопить ледок в остуженной душе. В какие-то моменты проваливался в вязкую дрему. И видел их, папу с мамой, во сне. Молодых, намного моложе себя сегодняшнего. Настолько, что даже удивительно, они были юными, только-только вступившими в жизнь, беззащитными. Как в тот день, когда несли меня двухлетнего к аульскому знахарю лечить от странной болезни – голова не держалась на шее, лежала на левом плече. Они улыбались мне, о чем-то тихо переговариваясь, сажали за стол, к маминым яблочным пирогам, к папиной чарочке вина, и говорили-говорили. Я слушал их, не разбирая ни слова, однако понимая каждое произнесенное и не произнесенное, каждому их вздоху даже мысленно говоря спасибо. Но погружения в это счастье были кратковременными, я начинал просыпаться, и, чувствуя это, сопротивлялся, мне не хотелось покидать теплый родительский дом. Однако сон исчезал, и я, возвращенный в холодную гнетущую действительность, снова умолял отца и мать простить меня. Так и пробродил до утра между сном и явью. Сижу вот разбитый усталостью, потерянный. Но я люблю такие ночи. Я жду их. Жду с тем нетерпеливым, настойчивым желанием, с которым ждут встречи только разлученные временем и расстоянием родители и дети. И умереть-то мне мечтается в таком же коротком сне за столиком на маминой кухоньке, глядя, как из жаркой печи выплывает яблочный пирог.
|
